[crowley]

Название: Время умирать
Автор: Sgt. Muck
Пейринг: Кроули/Бобби
Рейтинг: R
Жанр: романтика, флэшбэк, немного ангста
Размер: макси (~21 стр)
Саммари:
1) Вольная интерпретация заявки "После смерти Бобби, Кроули, кажется, сходит с ума. Он видит Бобби везде, он ему мерещится "Уйди. Уйди от меня. Ты мертвый, я знаю. Я почти в это верю..." А+". К сожалению, фразу вписать не удалось.
2) Шестидесятые. Каждый вечер на одном и том же месте встречаются два подростка, ставшие лучшими друзьями. Так было, рассказывает второй много лет спустя, пока не настало время исполнять свой долг перед историей. Так было забыто, пока не настало время умирать.
Предупреждения: ООС, образ Кроули слегка отошел от канонного
Комментарии автора: Очень извиняюсь перед автором заявки, во-первых, за то, что долго исполняла, во-вторых, так вольно, но фантазию остановить было трудно, а в-третьих - что заявка исполнена только в "После смерти Бобби, он видит Бобби, А".

Продолжение в комментариях

- А потом она выдает что-то вроде «полового созревания»… Урок был сорван. Двадцать минут каждый то и дело начинал хихикать, а параболы на доске абсолютно не прибавляли серьезности. А когда она попросила Мэй обозначить оси координат, то вообще словами не передать. Им же только дай повод на свою больную тему поговорить! – Бобби лениво покачивал ногой в воздухе. Его, казалось, абсолютно не заботило, что он сидит в нескольких метрах над землей, а под ним, кроме ветки, ничего нет. – Я тебе рассказывал, как близнецов застукали в туалете за детализированным рисунком? Ей-богу, никогда не видел, чтобы кто-то так резво убегал от директора по всей школе. И ведь убежали, только на следующий день их публично выпороли. Мне даже пришлось закрыть девочкам глаза. О чем они только думали, устраивая публичную обнаженку перед семнадцатилетними подростками? – сумка Бобби валялась под деревом, надежно спрятанная под старым корнем. Если отец увидит его здесь, Бобби и сам неделю не сможет сидеть. С тех пор, как он последний раз ввязался в драку, на его боку еще виднелся след от пореза металлическим шипом на ремне. С тех пор прошла целая неделя. Отец только и ждет, чтобы снова найти повод наказать его. Слушать крики матери невыносимо… Поэтому он который вечер отговаривается школой и взбирается на это дерево. – Вчера он опять надрался. Блевал всю дорогу до туалета, а потом вышел взбешенный – он подумал, что я вылил его ополаскиватель для рта. Не знаю, что бы я делал, если бы Баб не вмешалась в тот момент. Я был у нее весь день. Мать… Она снова плакала. Она думает, что никто не слышит, но это не стены, это так, ширма. Наверное, он пропил последние доллары. Но это еще ничего. Говорят, в былые дни он дрался до крови и всю ночь проводил без сознания у шерифа. Жаль, что он все-таки чему-то научился, и в публичных местах не буянит. Иногда я бы сам отходил его этой палкой до полусмерти, - Бобби посмотрел сквозь редкую листву на свой далекий темный дом. Домик был одноэтажным, с темным чердаком, где и обитал парень, и одним наглухо забитым окном. – Это кстати после того случая, когда он застал дома брата матери и принял его за любовника. Смешно, у мамы- любовник. Он тогда точно в окно вылетел. Запретил нам помогать. Это Баб ему скорую вызывала. Смешно даже, говорят, черти забирают таких, как мой отец, быстро, но здесь, видимо, у них на него аллергия, или у него иммунитет. Почти двадцать лет, а как огурчик, - он вздрогнул, вспомнив налитые кровью глаза отца. – Надеюсь, он просто однажды перегорит. Я бы ушел, но мать… она же без меня никак. Как я ее с ним оставлю? А она его не бросит. Козел порядочный, а не бросит. Она ведь верит, что брак – это как личный крест, который надо нести всю жизнь. А в итоге он этот крест на ее могилу и поставит, - с этими словами он замолчал, задумчиво почесывая ежик темно-русых волос. – Терпеть не могу. Чешется постоянно. Как раз вчера решил заняться моим воспитанием. Орал долго. Говорил, с длинными волосами я похож на какого-то гребанного педика. Они ведь даже до ушей не доставали, а ему длинные. Думаю, это все с армии. Его там вроде как сломали. Унизили, или еще чего. Знаешь же, сейчас все об этом заговорили. Ботинки целуют, с оружием спят, голыми, гранаты наудачу бросают. В рабстве у сержантов. Даже если и так, мне его не жалко. Значит, он был слаб, раз сломался. Сколько бы против него ни стояло. Лучше погибнуть с честью, чем вот так, - он с презрением сплюнул на землю. – Этот ублюдок Майк может говорить мне все, что захочет, я выслушаю, а потом просто пересчитаю ему все зубы. В идеале – битой. Неудобно, но я как-нибудь справлюсь. Чтобы даже пасти своей поганой не раскрывал. Позавчера назвал меня выродком. А у самого папаша накрашенный в Лос-Анжелес свалил. Небось, никак пережить не может, тридцать лет отец в семье жил, а потом раз – и гей, - он хмыкнул. Потом закрыл глаза и запрокинул голову, опершись затылком о ствол дерева. – Я бы хотел остаться тут навсегда. Это как война. Каждый раз, когда я туда спускаюсь, я как будто на фронте. Никогда не знаешь, откуда следующий удар. И в какой-то момент вообще перестаешь их чувствовать. Разве так было всегда? Разве люди всегда искали слабые места других, чтобы ударить побольнее и из-за этого почувствовать себя сильным?
- Если я скажу «да», я сильно испорчу твой взгляд на мир? – с тихой усмешкой впервые за вечер ответил ему темноволосый парень, сидевший прямо против него на той же ветке, одну ногу положив на ветку, а другой так же покачивая в воздухе, как и Бобби. – Всегда были уроды, всегда были жертвы. Мир не идеален, - он поежился. Черная рубашка с короткими рукавами не грела в прохладный сентябрьский вечер, хотя только днем было еще так тепло. – И сделать его идеальным тоже нельзя. Надо учиться жить в гармонии, - и он поймал с любопытством взгляд Бобби. Несмотря на грозно нависающие надбровные дуги, взгляд его был серьезен, а не угрожающ. Он расслабил лоб, и глаза стало видно четь лучше – светло-зеленые, близкие к серому. А прямо под ними, на щеках, целая россыпь желтоватых веснушек, которые Бобби просто ненавидел. Терпеть не мог. С кожей бы содрал. Веснушки казались ему девчачьим признаком, и это делало его уязвимым. Поэтому он никого не подпускал к себе так близко, чтобы они это увидели. Только Кроули.
- Знаешь, - Бобби раздумывал несколько секунд, прежде чем снова заговорить. Он был в такой же рубашке, накинутой поверх белой майки, но ему абсолютно не было холодно, - сегодня к нам привели новенькую. Карен. Она… Она необычная. Она не смеется этим отвратительным визгливым смехом и не бегает, как лошадь. Она… ну вроде бы девушка.
- И она тебе нравится? – тут же тихо уточнил Кроули, придвинувшись поближе по ветке, как будто желал услышать секрет. – Я уже потерял всякую надежду, - поддел он Бобби, на что тот скривился. – Пригласи ее на танцы. Они же вроде бы в это воскресенье? Ненавижу костюмированные балы. Сразу показывают, сколько вокруг тебя тупых идиотов, не умеющих мыслить оригинально, - он расслабил темный ремешок часов на тонком запястье. На нем вообще все было… темное. Темно-красные штаны, а не джинсы, как принято носить, и темно-красная, почти бордовая майка под черной рубашкой. А еще ботинки. Кто в здравом уме носит черные лакированные ботинки в семнадцать? Он уверен, что Кроули семнадцать. У него такие же угловатые юношеские черты лица и темные точечки на носу. А еще большие черные глаза. У них тут нет таких глаз. Кроули приехал издалека. Зачем – он никогда не рассказывал. Да и Бобби не спрашивал. Мало ли, какие проблемы встречаются у людей. Ему легко было понять, если Кроули сбежал. Он бы сам мог бы. Только ему не хватало храбрости. Поэтому Кроули вызывал в нем уважение.
- Слушай, я бы не сказал, что она мне так прямо нравится, - нахмурился Бобби, закидывая одну ногу на ствол ветки и сгибая ее в колене. – У нее длинные кудрявые каштанового оттенка волосы и огромные карие глаза. Таким больше идут эти… пятна, чем мне, - он потрогал собственную широкую скулу. – Я знаю, что она красивая. Может быть, даже самая красивая здесь. И спокойная. Она даже сидит, как леди. Наши с ногами на парты залезают, а этой все равно, сидит и ножки так под углом к полу друг к другу сложила и молчит, глазами хлопает. К ней даже подойти страшно. Как будто не человек, а ангел какой пришел надзирать и всем своим видом показывает, как ей не по душе эти игры, - он не заметил, как лицо Кроули слегка изменилось, выражая каплю презрения к подобной девушке. – Она была бы неплохой парой на танцах, - наконец решил Бобби, расстегивая ворот рубашки. Ему, судя по всему, было даже жарко. – На этих танцах все школы округа будут. Ты уверен, что твою не пригласили? – Кроули неопределенно повел плечами. О школе он тоже не рассказывал, упомянув, что она частная и слишком давит на него своими стенами. Он всегда больше слушал, чем говорил. – Было бы здорово встретиться не здесь. А то я думаю, что мне это снится. Мне вообще много чего снится. До ужаса реалистичное. Дай мне в руки ружье, и я выстрелю, хотя сроду стрелять не учился. Ненормально видеть сны каждую ночь? – и Кроули снова пожал плечами. Он не видел снов вообще, Бобби это уже знал. Как же ему хорошо, думал он, и завидовал. Легко так, как можно завидовать другу.
- А что тебя останавливает? – поинтересовался Кроули. Голос у него был такой, совсем не мальчишеский, как будто сломался очень рано, и теперь он стесняется этого и говорит так тихо, что и не разберешь. Бобби моргнул, пытаясь придумать ответ, а потом отмахнулся.
- Я даже не знаю, как с ними разговаривать. Не предложишь же ей бутылку пива свистнуть с заправки, - он усмехнулся, и Кроули вместе с ним. Странная привычка у него была, каждый раз голову опускать, когда улыбается. Ни разу Бобби не видел ее, а заглядывать как-то невежливо получалось. Так он и запомнил улыбку Кроули –темноволосой макушкой и падающей как захочет челкой. Вот тоже предмет зависти. Такая хотя бы не чешется, как этот сантиметр, что отец ему оставил. И выглядел Бобби смешно. Брутально, но смешно. Как будто ему уже сорок. В школе он кепку носил, чтобы закрыть это безобразие, но здесь не от кого было бежать.
За год странного знакомства и каждодневной традицией встречаться здесь он рассказал о себе все, что мог. Кроули даже знал о позорном эпизоде из детства, когда Бобби приснился сон о море, и он ему так понравился, что он не сразу проснулся от отцовского крика. Оказалось, не море было, а мокрая насквозь постель. Он заставил Бобби собственноручно стирать тяжелый матрас. Ему было всего шесть.
- У тебя не так-то много времени, чтобы решать , - напомнил ему Кроули, садясь боком к Бобби. Он посмотрел вниз, на землю. Уже смеркалось, но здесь, в листве, было светло из-за стоящего по другую сторону дерева старого фонарного столба. – Нет ничего сложного в том, чтобы заговорить с девушкой.
- Заговорить я с любой могу, а вот чтобы ей понравится? – и он почесал подбородок, прошуршав пробившейся светлой щетиной. Он был крупным парнем для семнадцати лет, а борода делала его еще старше. В некоторых барах ему даже без возражения продавали алкоголь. – Блин, это как наука какая-то. Как представлю, что костюм одевать, так вообще идти не хочется. Я в костюме! – даже Кроули фыркнул. Внушительную фигуру Бобби с его широкими плечами не каждый пиджак сможет вместить.
- Я бы посмотрел, - заметил с улыбкой Кроули. Потом задумался и убрал с глаз челку, забрав ее ладонью наверх. – Я мог бы помочь.
- Я не заметил за тобой славы ловеласа? – удивленно заметил Бобби, тоже садясь боком. За это время они, должно быть, отсидели на этой ветке порядочные вмятины. Иногда, правда, к стволу дерева прислонялся Кроули, и у него это вообще получалось изящнее, чем у Бобби. Тому сидеть на ветке было не очень удобно, поэтому он залезал на соседнюю, практически на одном уровне, и так они разговаривали до полуночи. Или просто молчали. А потом Бобби тенью скользил к своему дому, пробираясь на чердак по сброшенной ему Баб лестницей. Баб вообще питала к нему какю-то слабость, но была слишком стара, чтобы ее демонстрировать. Поэтому подзатыльники от нее он получал чаще, чем от собственного отца. Но они были слабыми, нанесенными хрупкой старческой рукой, поэтому Бобби не обижался, а только подхватывал старушку на руки и вытаскивал на крышу, откуда еще был виден закат. Только один раз Баб, смотря на него прозрачными голубыми глазами, спросила его, с кем он проводит время. Он ответил, что с другом, но Баб как будто бы знала, что за странный парень этот друг. Иногда он видел, что она хочет ему что-то сказать, а потом зачем-то ощупывает грудную клетку, вздыхает, пожимает плечами и принимается теребить свою шаль, потеряв к нему всякий интерес. Бобби хочет спросить, чего Баб боится, но не хочет приставать к ней с вопросами. В конце концов, она так стара, что Бобби за нее просто боится. Она подшивала ему джинсы, когда он рвал их на следующий день после маминой работы, она тайком помогала ему добраться домой, и Бобби каждый раз обнимал ее так крепко, как только мог.
- Знаешь ты или нет, Роберт, но судьба тебя ждет тяжелая, - Баб иногда пробивало долго говорить, и в один из таких моментов она сказала то, что ему никогда не забыть. – Правильные люди, они ведь учат – не говори со злом и не проси у него ничего, но зло, оно ведь иногда понятнее добра. Пойми, что ему выгодно, подстрой, чтобы было выгодно тебе, и ты справишься, Роберт, - она погладила его по волосам совсем уж по-матерински, что было редкостью. – Что бы ни говорил тебе кто, как бы странно и неправильно не казалось, ошибки иногда спасают жизни. Помни, что ли, об этом. Учись, пока я жива, - и она задремала в своем кресле-качалке, которое для нее собрал Бобби.
Он никогда не рассказывал о Баб Кроули.
- Я нагляделся на этих аристократок вот по сюда, - он провел по горлу с острым выпирающим кадыком. – Аж веера бы их с перчатками засунул куда подальше, - Бобби удивленно захохотал, впервые слыша от друга такую честность. – Оценивают, как товар в магазине. Я им, видите ли, слишком тощий, - он постучал себя по бедру. – Знали бы анатомию, не спрашивали бы, почему во мне мышц не хватает, - и тут звучала такая обида, что Бобби и вовсе покатился со смеху. Он швырнул в нахохлившегося Кроули бейсбольный мяч и похлопал его по плечу.
- Сказал бы, что в Англии все такие, - предположил Бобби, посмеиваясь.
- А я и сказал, - внимательно посмотрел на него Кроули. – Я же сказал, что могу помочь. Простая психология, ничего больше, - он смотрел на Бобби дольше обычного, и ему стало как-то неуютно сидеть здесь. Слишком у Кроули был холодный и расчетливый взгляд. Но вот он моргнул, и они снова темно-карие. Бобби выдохнул, как будто из воды холодной вынырнул. – Если хочешь, конечно. А то можешь и дальше всех пугать своей брутальностью и одиночеством, - тут он знал, на что давить. Бобби поморщился при мысли о том, какие слухи пойдут, стоит ему одному заявиться на этот бал.
- Ну говори что ли, - как-то грубо получилось у него. Теперь они с Кроули сидели друг рядом с другом, соприкасаясь плечами. Ведь он был какой-то ледяной и напряженный. Бобби не раз замечал это. Может быть, болен чем. Иногда он даже не моргал. Но тут какая-то секунда, и Кроули изменился так, что Бобби опешил. Он развернулся одним движением лицом к Бобби и притянул колено к груди, самоуверенно положив руку на колено. – Я так не могу. Повернусь и сверну кого, - и Кроули улыбнулся. Как-то странно улыбнулся. Бобби сощурил глаза, пытаясь понять, что его друг задумал. Позу ему такую никогда не повторить, а с его от рождения внушительными габаритами так изящно и расслабленно сесть – невозможно. Он физически чувствовал исходящую от Кроули самоуверенность. Ну это он умел. Даже садиться по-особенному не надо. Достаточно незаметно так напрячься, а мышцы сами проступают, придавая ему достаточно… самоуверенный вид. А у Кроули даже челка неожиданно растрепалась, как теперь считается крутым и труднодостижимым даже с гелем. На лоб по обе стороны от центра так ложится взъерошено, как специально. И выражение лица такое… Знающее. И вообще с таким видом он мог бы людей уговаривать души продавать, а те и рады были бы.
- Как ее, говоришь, зовут? – уточнил Кроули, ладонью убирая с левого глаза более длинные пряди. Несуразная у него прическа – сзади вроде коротко, ниже основания шеи никак, а вот сверху и спереди так много волос. И все черные, даже не отливают синим, как у редких счастливчиков бывает в школе. Просто черные.
- Карен, - Бобби даже стало интересно. Таинственное преображение сделало из юноши семнадцати лет складного парня двадцати шести, а то и старше. И скулы как-то проступили, и губы тонкие, и в щеках никакой подротсковости. Резкий, прямолинейный, закрытый наглухо. Такие девчонкам всегда нравятся. Ему надо наоборот.
- Я тебе общий принцип покажу, - заметил его сомнения Кроули. И голос низкий, и губы сухие, и вид какой-то равнодушный. Секунду назад Бобби ощущал себя интересным ему, а тут равнодушие задело. Должно сработать, он уверен. – Умеешь быть наглым? – спросил он Бобби, протягивая руку и расстегивая его рубашку одной рукой. – Снимешь майку, не нужна она уже, - он оттянул воротник майки и отпустил. – Если умеешь, то прикосновение – самое то. Не заинтересованное, а равнодушное, - и он как-то безразлично смахнул со щеки Бобби светлую ресничку. – Попробуй, - он тряхнул головой, и челка снова упрямым ежиком оказалась прямо на глазах. Как стать безразличным? Он ненароком глянул на часы на руке Кроули и взволнованно схватил его за запястье, не веря стрелкам. Баб, должно быть, сходит с ума. Он мазнул ладонью по лбу Кроули, извиняюще улыбнулся и спрыгнул на нижнюю ветку, и так до самой земли, выхватывая сумку из-под корней и со всех ног мчась к собственному дому.
Он не увидел, насколько удивленным взглядом с почти детским неверием смотрел на него Кроули. Наверное, это был первый раз, когда он познал, что такое рикошет. Он поднялся спокойно на ноги, не заботясь о старой ветке под ногами, и спрыгнул с нее. Бесшумно приземлившись, побрел в сторону далекого погасшего солнца, прихватив оттуда же, где лежала сумка Бобби, свернутый пиджак.
Через секунду он растворился в воздухе, натягивая темные очки и пряча руки в карманах штанов.
***
По запястью течет темно-красная капля, лениво огибая запястье. За ней еще и еще, и вскоре с руки капает на землю. Запястье разорвано острыми зубами, но это не помогло. Только крови много. Кровь привлекает ненужных свидетелей его слабости. То, что он сидит сейчас в дорогом костюме на ветке старейшего дерева, поставив дорогой ботинок на шершавую кору, не замечая, как кровь пропитывает ткань штанов. Другой рукой он давит себе под глазные яблоки, запрокинув голову и прижав ее к стволу дерева. Пусть того дерева давно не существует, он все так же сильно хотел оказаться рядом с ним. Тогда он бы вспомнил. Он не жалел о том, что было. Но он злился, приходил в глухую ярость и раздражался, стоило ему понять, как плохо он помнит. Забыл разум, но помнило тело. Удивительно, у него, давно мертвого портного, осталось живым тело! Еще пару минут. Затем он снова встанет во главе Ада. Еще пару минут.
***
- Эй, Кроули, - он забросил сумку под корень и в какие-то секунды оказался на их обычных ветках. Но Кроули не было нигде видно. Бобби почувствовал легкий укол разочарования- с того момента, как покрасневшая Карен согласилась, тряхнув кудряшками, он только и хотел, чтобы рассказать об этом Кроули. Он стоял на ветке, оглядывая сверху окрестности. Наконец знакомая высокая фигура появилась со стороны пыльной проселочной дороги. Бобби удивленно протер глаза – он никогда не видел Кроули в джинсах. И даже в любом другом цвете. День выдался аномально жарким, Бобби и сам это признал, даже сняв майку. Кстати, это было просто взрывное решение. Все парни класса тут же пошли по туалетам снимать свои. Но момент был упущен. Бобби был первым. Свое тело он натренировал за постоянные драки, игры в детстве и настоящие войны в средней школе, за долгие заплывы в глубокой реке, что текла за пять миль отсюда, и поездками к этой самой реке. Он не обладал какими-то декоративными кубиками или отдельно накачанными мышцами, как стало модно, но, напрягая руку, мог показать любому страждущему любую вену. Сегодня он здорово посмеялся над прихлебателем Майка – его жирные складки свисали над поясом джинс, стоило ему снять майку и вытащить рубашку из штанов.
Кроули размеренно шел по зеленой еще траве, держа пиджак через плечо. На нем в самом деле была темно-синяя легкая рубашка, которая выглядела примерно как скафандр в гардеробе девочки-шестиклассницы, и светлые джинсы, заставившие Бобби как знатока местных законов громко застонать – за такие штаны, повторяющие пусть свободно, но все же узнаваемые очертания ног, Кроули мог бы получить сполна, до кровавых соплей. Не то, чтобы ему не шло – наоборот, он стал еще выше и еще взрослее, а расстегнутая аж до середины грудины рубашка и вовсе бросала обществу вызов, но если кто-нибудь хоть одним глазом увидит их вместе, Бобби будет несдобровать. Он решил, было, поговорить с Кроули об этом. С удивительной точностью движений Кроули подтянулся и ступил на их излюбленную ветку, убирая мокрые пряди с висков. На черном шнурке, обязанном вокруг его шеи, висела какая-то звезда в круге. Красивый знак, но почему за ним такой красный след? Как будто раздражение?
- А я смотрю, жизнь налаживается? – понимающе ухмыльнулся Кроули, протягивая ему руку. Бобби пожал ее и притянул Кроули к себе, дружески похлопывая по спине. – Мне стоит ждать подробностей? – он необычно для себя устало сел, без несвойственной парню изящности и английской рациональности движений. Он просто сел.
- Она хочет, чтобы сперва у нас было… свидание, - Бобби поморщился. Кроули рассмеялся, прижимая ладонь к лицу.
- И лучшего способа впасть в немилость она выдумать не могла, - если бы мог, Кроули, казалось бы, покатился бы по земле. – Подожди, я вижу, - он изобразил руками шаманство, - ресторан, и Роберта Сингера в костюме, и галстук ему на шею давит, - Бобби фыркнул, но с интересом прислушивался, - и тут приходит Она, и цветы ей не те, и шоколад не тот, и сразу квартиру с машиной, а богатых родственников нет, а как мы назовем наших детей, а вот этот оттенок помады мне идет, а ты же в старости оставишь все свое имущество на меня, ведь женщины живут дольше мужчин, а ты не подвезешь меня домой, а не поцелуешь меня, чтобы нас увидел отец с монтировкой? – Бобби и сам похрюкивал, спрятав лицо в ладонях и как-то странно вздрагивая. Он рискнул посмотреть на Кроули ровно тогда, когда он решил изобразить губы бантиком. Бобби засмеялся в голос, ложась на эту ветку и не желая ее отпускать и смотреть на Кроули. – Кто только этих баб выдумал, - весело заметил Кроули, сжимая его плечо и пытаясь понять, все ли с Бобби в порядке. Он полуоперся на Бобби сверху, с интересом разглядывая землю через его плечо.
- А что ж ты такой ледяной-то? – охнул Бобби, подпрыгивая на месте. С него пот тек градом, а от смеха рубашка прилипла к спине. Кроули недобро усмехнулся и заключил его щеки меж своих ледяных ладоней. Бобби вздрогнул, не понимая, почему они такие противоестественно-холодные, хотя лицо Кроули блестит от пота так же, как его собственное. – А вообще неплохо, - привыкает он и бесцеремонно стягивает его ладони к себе на шею. Кроули смеется и пожимает плечами. Несмотря на это, его рубашка такая же темная на груди и спине. – Мог бы плату за это брать, я серьезно, - и его руки совершенно не греются, сколько бы Бобби не держал их у своей раскаленной шеи.
- Так может, расскажешь уже? – предлагает ему Кроули и садится по-турецки, не отбирая своих рук.
- Слушай, а ты везде… В смысле, весь такой холодный? – спрашивает Бобби, и эти слова неловким молчанием висят между ними. Кроули щурится, изучая его лицо, а Бобби как-то пятнами краснеет. Наконец Кроули усмехнулся, и Бобби понял, что тот его просто подловил.
- Наверное, для себя я всегда теплый, - и он выгибает предплечье, локоть прижимая к груди Бобби. Всей обнаженной шеей Бобби чувствует этот безжизненный лед от сухой кожи. Это не неприятно. Просто необычно.
- Сколько у тебя температура тела? – с подозрением спрашивает Бобби. – Я не знаю, где теперь модно трупы закапывать.
- У меня ВСД, - мотает головой Кроули. – Конечности не согреваются, а кровь быстро остывает. Сосуды сжаты и все такое. Голова часто болит, - зачем-то добавляет он.
- Нет, ну раз ты такой полезный, - и Бобби пихает плечом Кроули к стволу дерева, расстегивая его рубашку до конца. Он не понимает, почему обычная дружеская идея кажется ему какой-то странной. Кроули пытается отбиться от его рук, как будто они в самом деле дерутся, но для Бобби это выглядит двусмысленно. Раньше он не подумал бы об этом. Но когда отец остановил на нем свой тяжелый взгляд вчера вечером и грубо спросил, имеется ли у него деваха, Бобби кивнул и ощутил, как липкий страх заковывает все его внутренности. Отец не спросил, кто она. Посмотрел еще пару мгновений, дыша перегаром, и ушел в спальню, хлопнув дверью.
- Нельзя быть не тем, кем тебе суждено, - и добавила пару непечатных слов Баб, жаря на кухне пирожки. – А отнес бы страдальцу своему? – и у Бобби загорелись щеки. Баб окинула его взглядом и вздохнула, отвернувшись. – Рано тебе еще, понимаю.
Да что он, в самом деле, совсем больной? Какая разница, если он участвовал в куче-мале в мужской душевой сколько себя помнит? Чего он там не видел? Средней тощести груди? А так пот стекает аж за воротник, невыносимо душно даже думать. Кроули каким-то образом понимает его мысли и обнимает просто, как младший брат старшего, а Бобби с ним чувствует себя старшим, и неловкость исчезает. Как он вообще мог усомниться? С него хватит ненормальности.
- Думаешь, свидание таким и будет? – спросил он Кроули, положив голову ему на плечо, а спиной прижимаясь к холодной грудной клетке. Нарисованная картина никак не радовала.
- А может она поведет тебя в старый гараж, набитый автомашинами, покажет самую старую и оставит с ней наедине. Идеальное свидание, а? – Бобби что-то пробормотал. Ладонь на лбу была вот именно тем, чего ему не хватало. Ему было так холодно и так душно одновременно, что это нейтрализовало друг друга, и ему стало просто хорошо. – Вряд ли она потребует от тебя обязательств. Я слышал, теперь модно бегать до первой брачной ночи, - и Бобби ухмыльнулся, хотя думал почему-то так медленно.
- С тобой было бы проще сходить, - в полусне сказал он, не зная, кому говорит – сну или Кроули. Через секунду он уже спал, придавив своим весом Кроули.
Он не спал ни секунды. Просто поглаживал Бобби по вискам и не двигался под тяжестью его корпуса. Ему не составило труда угадать, что неожиданно так захватило его обычно болтливого друга, что сегодня фраз сказал больше он, чем сам Бобби. Уже год он приходил сюда каждый вечер, рискуя однажды быть узнанным и уязвимым этой связью, но он все равно продолжал бы ходить, даже если за это ему не дали бы своего Перекрестка. Его рассказами Кроули жил. А теперь намечалось что-то, совершенно выходящее за рамки обычного, а Кроули обожал перемены. Убедившись, что Бобби спит крепко, он облизнул губы, закрыв глаза. Мелькнул раздвоенный узкий язык. Открывшиеся глаза были полностью черными. Привычная бледность стала и вовсе синевой кожи. Он вздохнул, как будто сбросил с себя что-то слишком тяжелое. Мокрый лоб мгновенно высох, чему жара не была причиной, а длинные пальцы неожиданно резко спустились под подбородок Бобби, рисуя круговые узоры на его шее. Он отлично видел обнажившуюся ключицу. Для любого другого это было бы невозможно, но ему достаточно было только поиграть фантазией. Он уверен, что призрачное прикосновение все же достигло места назначения. Бобби как-то тихо вздохнул в его руках, и Кроули закрыл глаза, оказываясь в родной стихии. Его сильной фантазии не составило труда представить, как должно можно было прикасаться к этой выступающей косточке и как много всего открыть. В какой-то момент он перегнул палку, но понял слишком поздно. За какую-то секунду он успел вернуть себе более ли менее человеческий облик и закрыть глаза.
- Ты не спишь, - угрожающе-хрипло сказал ему Бобби. И Кроули послушно открыл глаза. Он уже знал, что человек скажет ему. Он перевернулся на бок так не вовремя и так неудачно. Какие-то сантиметры, и ему удалось бы это скрыть. А так он молча смотрит на Бобби, не собираясь оправдываться или еще чего. В эти человеческие игры играть ему совсем не хочется. Он не знает, что именно испортило эти чудесные отношения и кто тому виной, но когда увесистый кулак врезается в его скулу, ему остается только вытереть кровь.
Бобби уходит так быстро, как только может. Кроули языком слизывает кровь с ладони. В конце концов, он попытался.
***
Все это он рассказывает смутной тени под деревом. Он усмехается, когда вспоминает, как это было глупо и как естественно. Разве этого не должно было случиться? Кроули и так достаточно прождал. Он использовал самую каплю своих сил, но вместо этого только напугал Бобби. Он помнил, с каким разочарованием он простоял под деревом на следующий день. А Сингер так и не пришел. Тогда он тоже разорвал себе вены на запястье, чтобы оставить след своей крови на дереве и почувствовать тот момент, когда он в самом деле потребуется Бобби. Он рассказывает свободно о всем том, что не должно мучить демона его уровня, но слова даются легче обычного. Внизу он видит дурацкую бейсболку, сощуренные каре-зеленые глаза и одну большую веснушку под правым глазом. Его здесь не может быть. Просто неожиданно так легче покончить с этим. Его больше нет. К этому Кроули может привыкнуть. Но то, что его больше нет ни в одном из миров? Кроули не может думать об этом. Не хочет. Пусть это было так давно. Пусть сейчас от всего этого есть только тупая боль в висках и липкая высыхающая кровь на подбородке, это все, что у него когда-то было.
***
- Слушай, я,- и Кроули прерывает его поспешно взмахом руки. Он старается выглядеть как человек, который как-то в один момент стал беззаботным. Держась руками на две ветки достаточной толщины, чтобы выдержать его вес, он повисает вниз головой, держась только коленями. Секунда, и он отпускает руки, гордо поглядывая из-за сползшей на лицо футболки на Бобби, вырезавшего что-то на стволе. Бобби смотрит на него мельком, пытаясь понять, почему Кроули прервал его извинения, но вместо этого принимает вызов. Какое-то мгновение, и вот он сам висит рядом, сложив руки на груди.
- Вести в таком положении джентельменскую беседу не очень уместно, - серьезно заметил Кроули. Челка обнажила высокий лоб, а странный амулет совсем сбился на сторону. Под ним – темный след как от заживающего ожога. Бобби хотел бы спросить его об этом, но не думает, что они все еще друзья после вчерашнего. Он не думал, что это так заденет его. Каждый день он снова и снова слушал все подробности, которые только можно привязать к сексу, и с каждым днем он все больше уверялся в том, что ради этого большинство из его одноклассников просто продадут душу. Но ничего, кроме этого, будет не нужно. Для Бобби такие отношения неприемлемы, лишенные всяких чувств, и он с отвращением слушает каждую минуту своего нахождения в школе, все больше в этом уверяясь. Когда вчера он проснулся от необычных прикосновений, дернувшись во сне и прижавшись бедром к бедрам Кроули, он думал только об этом. Как он смеет, думал Бобби, возвращаясь в гневе домой. Он пронесся мимо Баб и закрылся на своем чердаке, запустив руки в волосы и бездумно смотря в пол. Он обдумывал, как могла дружба, которую он ценил, привести к такому. Ему было неприятно, с оттенком удивления и отвращения. Он пытался разобраться в этом, но вместо этого вспоминался каждый раз, когда он приходил на взводе и просто вываливал все случившееся на Кроули. Про отца, разбившегося насмерть двоюродного брата, болезнь матери, кашель Баб, идиотов в школе, унижение, сомнения, злость. Он выговаривался, и ему становилось легче. Кроули задумчиво слушал его, оставив взгляд где-то в районе его шеи, и нельзя было поддержать лучше. Как будто растущая в нем темная часть погибала в ту же секунду, как он высказывал последние сомнения. После этого Кроули просто кивал ему и улыбался, хотя столько эмоций не усвоить ни одному человеку.
- Не судишь ли ты за то, что неподвластно другому? – Баб многочисленно поиграла бровями и дала ему подзатыльник, когда он спускался на ужин. Бобби от удивления раскрыл рот, но тут же закрыл, покраснев. Он почувствовал себя виноватым. Порою и он ранним утром не мог справиться с потребностями организма. Но он не пришел к дереву на следующий день. Но через день – прибежал, понимая, что не может больше ничего держать в себе. Даже малая часть негативных эмоций, которую он не высказал за день, на следующий уже раздражала его до крайности. Он даже готов был переступить через свою гордость и извиниться, но только без объяснений, которых он уже наслушался в школе.
- Сегодня дочь директора застали на спортивном поле, - Бобби качнулся, поднимаясь и садясь на ветку нормально, стоило крови зашуметь в ушах. – Она отсасывала какому-то футболисту. Думаешь, ее подвергли позору? Да она теперь героиня этой чертовой школы! Не советовал бы я туда ходить. Многим хочется повторить ее славу. Слышать, блин, больше об этом не могу. Никогда б не подумал, но лучше про митоз слушать, чем про это, - и он ненароком посмотрел на Кроули, пытаясь понять, узнал ли тот завуалированное извинение. Парень пожал плечами и тоже подтянулся, потряхивая головой и прижимая пальцы к вискам.
- Слушай, по поводу этого свидания, - Бобби поковырял ножиком ногти. – То есть, ты серьезно думаешь, что она от меня каких-то шагов потребует? Я даже не уверен, что я этого в самом деле хочу. Воротники меня душат, - и он провел по горлу, изображая мученика.
- А на самом деле? – поднял брови Кроули, доставая свистнутый однажды у Бобби блокнот, который ему все равно не нужен был. Теперь он что-то увлеченно в нем рисовал.
- Она будет звонить мне, плакаться в жилетку, по поводу, без повода, во время месячных, попросит посидеть с сопливым братом, в три часа ночи попросит привезти ей мороженое, потащит в магазины, а я ненавижу магазины, особенно если они в Дэнвере! – Бобби сопроводил эту речь активными размахиваниями рук. – Назови мне хоть одну причину, которая оправдала бы все эти мучения!
- Ты ее не любишь, это просто, - от усердия Кроули даже высунул кончик языка, неумело держа в руках карандаш. Он поднял блокнот на уровень лица Бобби и закрыл один глаз.
- Да покажи, - не вытерпел Бобби и заглянул через плечо. Ветка натужно заскрипела, но выдержала. На блокноте был нарисован Бобби, судя по редкой щетине черточками и дурацкой бейсболке, а рядом длинноносая кудряшка, просящая в кружочке сказать «те самые три слова», на что рисованный Бобби ответил «я хочу жрать». С радушным раздражением Бобби выхватил у него блокнот и кинул на землю, выдерживая напор недовольства Кроули.
- Признай, что ты просто боишься, если она к тебе полезет, - прямолинейный ответ оказался лучшей местью. – И ты ни разу никого не целовал, - хмыкнул Кроули и самодовольно улыбнулся, почесывая затылок. Слышать такое было стыдно и неловко, пусть это была правда от лучшего друга. Бобби поморщился, но кивнул, поборов свою гордость. – Если она так красива, как ты говоришь, то одно свидание без серьезных намерений – и твое место окажется вакантным к следующему утру.
- Предлагаешь мне попробовать лажануть? – уточнил Бобби, подарив Кроули легкий подзатыльник. Темноволосый парень ойкнул и отодвинулся от него обиженно.
- Предлагаю научиться, - бросил ему вызов Кроули, выпрямился и сложил руки на груди. Долго он так не высидел, впрочем, и тут же преступно согнул плечи, расслабившись. На мгновение прошлые сомнения вернулись, и Бобби дернулся в сторону, собираясь физически уйти от опасной темы, но не может же он вечно бегать от этого. Он осторожно кивнул.
Ему потребуется всего лишь несколько секунд, прежде чем он поймет, чего боялся на самом деле. До сих пор ему не удавалось подумать о поцелуях и физической стороне отношений с каким-то желанием, как не мог представить девушку, которая бы разожгла в нем это желание. И тем более он не мог смотреть на всех прыщавых парней, что учились с ним в одном классе – поборов отвращение, он попытался представить и это, но никакого результата. Тогда он успокоился и просто изредка отключался, когда разговор заходил об этом, а он, фактически, не прекращался. Гораздо страшнее для него было потерять лучшего друга, что обязательно сучилось бы, если бы Кроули вдруг предложил ему подобное. Он боялся навсегда потерять его, отказав не потому, что не испытывает к нему благодарности за этот год, а потому, что не сможет ответить так, как от него ждут. Он не умел, не знал и не хотел учиться. И был готов сохранять эту позицию даже тогда, когда Кроули погладил его ладонью по щеке, отвлекая от вторжения в личное пространство. Ему это, думал Бобби, не нужно – личное пространство всегда избирательно, и одних мы можем пустить без оговорок, но к другим не прикоснемся ни за что. Он был скептически настроен и тогда, когда Кроули прижался губами к его губам. Для него не было ничего необычного.
Кроули перед ним казался… доверчивым. Он закрыл глаза, как было положено, об этом Бобби тоже слышал много раз, но сам Бобби закрыть их не мог – ему казалось преступным видеть Кроули таким. Вот это точно было неправильно. Почти год Бобби думал, что его друг просто не подвержен эмоциям, но сейчас это представление разбивалось вдребезги. Насколько же он не знал Кроули? Что он вообще знал о нем? Почему он открывает глаза так медленно, а в темном взгляде только просьба? Почему самые легкие прикосновения заставляли Бобби отвечать, даже если это было глупо? Он не видел ничего приятного в том, чтобы сталкиваться носами, и даже в том, чтобы выворачивать шею. Тем более в том, что никак не удавалось сделать вдох.
- Какой ты… неудобный, - проворчал Кроули и совершил поистине акробатический трюк, оказавшись под Бобби, лежа на ветке, что едва удерживала их сидящих, не то, что в таком положении. – Я мог бы обидеться, - добавил он совсем разочарованно, прижимаясь к нему всем телом и удерживаясь только за счет рук Бобби. – Но на первый раз я прощу, - и Бобби, не успевая понимать, что он говорит, снова оказался в кольце сильных жилистых рук в непосредственной близости от жаркого и гибкого тела Кроули. Он ожидал волну паники и отвращения, но вместо этого какие-то совершенно бессвязные слова, что шептал ему Кроули на ухо, отвлекали все его сознание от того, в каком положении они находились. Ему трудно было не заметить заинтересованность Кроули, когда его возбужденный член терся о бедро Бобби, но у него не получалось думать об этом дольше десяти секунд. Все это было далеко от романтических представлений девушек и прагматичных – парней, которых он наслушался на всю свою жизнь, но Кроули не был ему противен. Встречаясь каждый вечер, они так или иначе обрекали себя на отношения, но под общественным мнением Бобби никогда даже не думал о том, что может быть иначе. Он не помнил ничего, что сохранил бы в тайне своего разума от своего лучшего друга и гордился каждой фразой, которую сумел у него вытянуть. Никто не может так хорошо знать друг друга и не состоять в близости. Не думать о ней.
Он держался за ветку, достойную второго ствола, так, что проступили не только вены, но и очертания мышц, думая только о том, что будет, если они упадут отсюда. Кроули целовал его шею, лихорадочно и бессистемно прижимаясь к коже губами, а его руки прохладой скользили по короткому ежику волос и мокрой спине под старой отцовской рубашкой.
- Лучшей похвалой было тогда, когда он специально промахивался бутылкой. Так или иначе, ты уже здорово разозлил его тем, что каждый вечер был здесь, что изменится от того, если ты.. попробуешь? – спросил он Бобби, поднимая на него взгляд. Может быть, для каких-то девчонок он мог быть красив сам по себе – выразительное и волевое лицо с тонкими и острыми чертами, темные глаза, способные замораживать на месте, удивительно гармоничная фигура при высоком росте и умение знать цену каждому моменту. Именно поэтому в этот раз Бобби первый прижался губами к его открытым губам. Кроули никогда не стал бы делать что-то просто так.
Такой вызов увлек его. Каждый раз, когда чужой язык оказывался за кромкой зубов, важнее всего оказывалось немедленно избежать прикосновения. Одна за другой мысли и сомнения таяли, оставляя после себя пустоту и неизбежность. Иногда Кроули срывался с выбранной игры, и поцелуй становился непозволительно нежным. Он медленно целовал его губы, скрывая острые зубы, и как можно медленнее – отстранялся, чтобы снова привлечь его в поцелуй. Нравилось ли ему узнавать, что сначала невесомые укусы у основания шеи, чередующиеся с поцелуями, поднимающиеся чуть выше кадыка, заставлять Кроули запрокидывать голову? Нравилось ли ему понимать, что несмотря на это, он все равно наблюдает за ним сквозь полуприкрытые веки? Каждое движение Бобби теряло свою неуклюжесть после каждой новой попытки. Раз он неловко прикоснулся к пуговице рубашки Кроули, не зная, зачем, но понимая, что так надо, и, увидев безмолвное одобрение, в секунду расстегнул их все, обнажая неширокую грудную клетку до напряженного и поднимающегося при вдохе живота? Изучение для него оказалось наиболее увлекательным. Попытки, одобрение, а то и восхищение – это приносило Бобби какое-то необычное удовольствие. Но на этом он разом перестал представлять себе, что должно происходить. Все, что он когда-либо слышал, улетучилось из его головы, а растущее в теле напряжение не позволяло остановиться прямо так. Абсолютно белая кожа под темной рубашкой, достаточно ладонью сдвинуть расстегнутые полы рубашки, чтобы увидеть, как синие ниточки вен убегают под ключицей к плечу. Бобби трудно разглядеть собственные – его кожа смуглая, доставшаяся ему от предков южан, и он не знает, нормально ли это – видеть сосуды сквозь кожу. Он следит за самой яркой веточкой к ключице и пробегает пальцами по ее верхнему краю. Ему нравится и то, как Кроули следит за его рукой, не зная, что Бобби будет делать. Но и сам Бобби не знает. Он снова тянется за спасительным тянущим время поцелуем, одной рукой прочно удерживаясь на одном месте, а другую оставив на груди Кроули. Он подтягивается выше, опираясь на нее, и Кроули сдавленно шипит прямо ему в рот. Он тут же хочет отнять руку, но узкая ладонь немедленно перехватывает ее в нескольких сантиметрах от груди и возвращает обратно. Шершавая ладонь раздражает чувствительный темный сосок, и тайна оказывается раскрыта.
Рубашка Кроули сбилась на один локоть, а его волосы меньше всего напоминают прическу. Его губы блестят от частых поцелуев, но не покраснели, как у Бобби. Из них двоих он выглядит уязвимее всего, но его взгляд излучает столько самоуверенности и столько бесконечной привязанности, что никому не пришло бы в голову обрушить удар на него. Мысль о том, что кто-то увидит их здесь, в таком положении, на секунду сбивает Бобби дыхание. От этого все происходящее еще более неправильно. В его крови разом захватывает власть адреналин, приводя в хаос все, что встречает на своем пути, и теперь Бобби слышит собственное сердцебиение даже животом. Даже если он и был возбужден, то замечает это только сейчас. Все пространство между ними давно раскалилось, и там, где он не чувствовал своим телом тела Кроули, так или иначе ощущалось то же желание. Больше всего его раздражало, что если бы он озвучил хотя бы одно из собственных сомнений, то даже в таком положении – прохладные руки почти на ремне его джинс, обнимают его за поясницу, не оставляя никаких шансов не встречаться именно этими частями тела – Кроули все равно выслушал бы его, ответил и после этого все равно бы уговорил. Он слаб перед Кроули, слишком хорошо темноволосый парень изучил его. Слишком долго Бобби раскрывал ему себя. Так бывает, раскрываешь душу перед незнакомцем – и это незаметно, потому что он не запомнит. А этот незнакомец остался. И теперь, даже будучи в руках Бобби, все равно заправлял всем этим.
Заметив его нерешительность, Кроули совершенно легко завладел его губами, проскользнув языком к небу и встречая язык Бобби. Ничего похожего на обычный поцелуй. Ему было труднее, чем Бобби, показать это в первый раз, но одного хватило. Он показал ему ритм. Скользнул своим языком вдоль его языка и поднял бедра, скользя в тесном соприкосновении против его паха. И снова движение, на этот раз – сбивчивое, торопливое, недовольное тем, что между ними столько слоев одежды. Грубая ткань джинс ничего не пропускает, но Бобби обладает каким-то обостренным чувством именно в тот момент. Ему гораздо больше нравится ритм, с которого нельзя сбиваться, но рука, на которую он опирается, начинает дрожать. Неприятно покалывает ладонь с красным отпечатком коры на ней, трудно разгибается локоть. Ему не хочется разрывать эту странную близость, но и здесь оставаться слишком неудобно. Он хочет сказать об этом Кроули, но тот уже поднимается на ветке, спускаясь вниз. Бобби следует за ним, изучая его затылок. Красная полоска под черным шнурком. Стоит его ногам коснуться земли, как Кроули льнет к нему, изгибаясь всем телом и подставляясь под его руки. Он ведет себя абсолютно бесстыже, понимает Бобби, но, черт его побери, если ему это не нравится. Он не дает Кроули снять рубашку, оставляя ее висеть на локтях, и прижимает его к себе за поясницу, прогибая его назад и залезая языком под шнурок. Он уверен, что оставшийся ожог и обладает такой чувствительностью, если одно прикосновение вызывает у Кроули стон. Он следует под ниткой до яремной ямки, прижимаясь губами с неизвестному символу. И снова стон, заставляющий короткие волоски на шее подниматься от волны мурашек, пробежавшейся по спине. Прикосновение причиняет ему боль, но боль, приносящую удовольствие. Кроули цепляется на его шею, вытягиваясь вслед за выпрямляющимся Бобби. Он тянет рубашку Бобби наверх, оголяя живот до границ нижних ребер, выступающих при глубоком вдохе, но Бобби отказывается снимать ее. Кроули умоляет, целуя его губы особенным мимолетным поцелуем, и Бобби сдается, поднимая руки и снимая рубашку через голову, не расстегивая пуговиц. Теперь объятие не кажется таким бессмысленным, а каждый вдох и каждый выход теперь ощущается как собственный. Признаваться в том, что на этом все его познания заканчиваются, Бобби не хочет. Ему достаточно предложить долгий поцелуй, и он уже задыхается от резких поцелуев без видимых перерывов. Кроули в его руках выглядит еще меньше, и Бобби может демонстрировать на нем собственную силу. Его руки с поясницы неуверенно ложатся на ягодицы, но Кроули не разрешает ему полной самодеятельности. Он с легкостью повинуется его ладоням, слегка массирующим ягодицы, и скрещивает ноги за его спиной, доверяя ему собственный вес. Держать Кроули для Бобби совершенно не тяжело, но так Кроули гораздо выше его самого, и не желая прерывать поцелуй, ему приходиться стоять так, задрав голову. Он скучает по только что открытому ритму. Ему не мешала бы разрядка, которой он жаждет не так сильно, как провести каждую следующую минуту так, в этой странной близости. Иногда ему кажется, что Кроули знает его слишком хорошо, но иногда его захватывает неуверенность темноволосого парня. Быть здесь все еще неправильно для него, но каждый несдержанный вздох, каждый след учащенного дыхания на коже и каждое предложение капля за каплей лишают его сомнений в собственных желаниях. До сих пор ему не удавалось встретить того, кто зародил бы в нем желание. Это желание заставляло его думать по-другому, совершенно иначе, видеть предметы не такими, какие они есть. В какой-то момент нежность Кроули сводит его с ума, и он едва слышно рычит, прижимая Кроули спиной к стволу. Его бедра до боли прижимают к дереву бедра Кроули. Его живот тесно прижат к животу другого, изогнувшегося от резкого удара. Его руки – по обе стороны от его головы, а взгляд непреклонен. Кроули выдыхает, закрывая глаза и снова открывая их, переводя взгляд на Бобби и вступая в битву. Никому из них ее не выиграть. Их время безнадежно подходит к концу. На шее Кроули – красные пятна и блестящий в свете фонаря пот. То, что происходит – оно кажется для Бобби вечностью и пределом. Он не знает, существует ли еще что-то, способное опустить его еще ниже. Он, с какой-то части своей души, уже знает, что достаточно отстраниться на какое-то расстояние, и Кроули с нечеловеческой гибкостью сможет закинуть ноги ему на плечи. На его лице – никакой боли от того, как вжимается Бобби собственным членом в его пах. Только требование, выраженное в сверкающих глазах и закушенной губе. Сам Бобби стонет от бессилия – ему трудно перестать думать о том, что такого в поцелуях и странных поглаживаниях невосприимчивых к этому частей тела, но и не желать еще он не может. Кроули сжимает его плечи и при каждом движении зажмуривает глаза еще сильнее, хотя Бобби уверен – это и вполовину не напоминает реальных ощущений. Все, к чему он готов – так выражать то, что с самого первого вечера живет в нем – очарование и желание поддаться Кроули. Но вместо этого он так яростно трется об него, прижимаясь достаточно, чтобы ухватить поцелуем его нижнюю губу и соскользнуть губами до подбородка, отнимая от покрасневшей кожи язык. В сумраке он видит пятна не только на шее, но и на плечах и на груди. Этой фикции слишком мало, и она слишком глупая, но все внутри него горит. Кроули опускает одно колено и каким-то образом оставляет его за спиной Бобби, прижимая его к себе еще ближе, хотя больше между ними места нет. Бобби уверен, что человек такое сделать не может. Он возвращает руку от колена по бедру до ягодицы, сминая ткань и достигая ягодицы. Джинсы вряд ли бы обеспечили такую свободу движения, и Бобби даже рад, что на Кроули сейчас эти самые странные штаны, так сильно натягивающиеся и при этом не мешающиеся. Ему нужно немедленно прекратить это странное липкое влечение между ними и это натянутое между ними до звона напряжение. Он не может понять, почему Кроули, прижимающийся спиной к дереву и смотрящий на Бобби несколько сверху вниз, с ладонью, забирающей наверх мокрую челку и почерневшими еще сильнее глазами, нужен ему до болезненного ощущения в груди. Весь он – нескладный на первый взгляд, но талантливо-гибкий и не по-мужски грациозный, такой уверенный в себе и такой внимательный к другому, с резкими и выбивающимися деталями внешности тем не менее так притягивает его к себе, что другого выхода, кроме как болезненное возбуждение, его привязанность теперь не знает. Он так и не может понять, что из произошедшего сорвало крышку с сосуда всей его сексуальной жизни и потребностей, но он не может отпустить Кроули после так. Он знает, что больше не протянет – пульсация крови теперь ощущается по всей длине вплоть до головки, и ему трудно будет продлить возбуждение еще дальше.
- Делай то, что понравилось бы ей, - и Бобби раздражен до предела: неужели Кроули все еще думает, что то, что происходит между ними, хоть как-то относится к несформировавшейся девчонке? Он запоздало понимает – нет, не думает, но просто хотел об этом узнать. Перед глазами от напряжения несколько темнеет, и ему приходится чаще моргать, чтобы восстановить зрение. Он не может расслабить спину и знает, что пройдет, по меньшей мере, несколько минут, прежде чем он действительно кончит. Ему было трудно заметить и то, что теперь в дерево вжимают его, он не может понять, куда неожиданно делся Кроули, но влажное и горячее прикосновение языка к его члену мгновенно выбрасывает его за грань воздержания. Он выплескивается, не успевая предупредить от этом Кроули и едва понимая, что он сделал. Ему стыдно, что его хватило только на одно движение, стыдно так, что он не может отнять локтя от глаз, все еще тяжело дыша. Взорвавшееся удовольствие дошло до самого мозга, и его было слишком много, чтобы удержать в себе. Он не помнил, удалось ли ему сдержать рвущееся сквозь зубы имя.
Он помнил только подаренную ему улыбку и странный привкус на губах Кроули, когда он, взмокший и ничего не понимающий, обнимал его за спину, желая оставаться просто рядом.
***
Для него это воспоминание потеряло всякую интимность и всякое возбуждение. Он просматривал его так много раз за последние пятьдесят лет, желая порой продать душу, чтобы снова почувствовать себя настолько живым и настолько неискушенным, что ему оставалось только благодарить Судьбу, что никто этим не воспользовался. Для него сохранилась только боль неожиданной потери, с которой ему пришлось смириться. Боль смирения – самая отвратительная. Даже боль утраты постепенно зарастает. Но боль смирения одновременно и боль отчаяния, и беспомощности, и вынужденной утраты, а Кроули больше всего ненавидит быть уязвимым. Он менял себе внешность после этого не раз и не два, не желая больше оставаться тем подростком, что мог бы кого-нибудь привлечь. Для его извращенного чувства не существовало другого человека. Даже если бы кто-нибудь из людей заинтересовался им, он провел бы с ними несколько часов, но не запомнил бы их лиц. Он помнит каждую черту лица семнадцатилетнего Бобби Сингера, как помнит восемнадцатилетнего, и двадцатилетнего, и даже такого старого. Несмотря на обещание, данное себе, он появлялся рядом с ним каждую свободную минуту, мечтая прикоснуться и напомнить о себе. Но тут же взрывающаяся боль, возрождающаяся из пепла воспоминаний, делала его отдаленно похожим на когда-то человеческое существо, и ради этого он приходил снова и снова.
Самое страшное, думал он, разглядывая неплотный призрак, улыбающийся ему стареющими прозрачно каре-зелеными глазами, что после его ухода остается только апатия. Вместе с ним он умер второй раз.
***
Ночь выдалась душной. Голые после собранного урожая поля горели на палящем солнце, приводя метеорологов в совершенно истерическое состояние. Заговорили о Конце Света, о том, что нужно спешно запасаться продуктами и прятать их в погреба, но даже в подвалах было жарко. Бобби дремал на мокрой постели, сняв с себя все, что только можно было, но это помогло ненадолго. С улицы не шло никакого тепла, а духота прочно осела головной болью в его голове. Постоянная влажность кожи привела к раздражениям, как, например, центр ладони, обжигающий расчесанной кожей, а ежик волос чесался еще сильнее.
Бобби резко открыл глаза. На его чердаке было темно, и он не мог понять, что его разбудило. Поднявшись на локтях, он щурился, разглядывая темные углы своей комнаты, но взглянуть на подоконник ему не пришло в голову.
- Ты прекрасен, - знакомый тихий голос привлек его внимание. Кроули как будто было даже не жарко в своих черных одеждах. Его заинтересованный взгляд поднимался по внутренней стороне бедра, одаряя вниманием все, чего не видел прежде. Взгляд казался настолько тяжелым, что Бобби подобрался, практически ощущая прикосновения длинных пальцев к его бедрам. – Хоть за что-то можно благодарить эту чертовскую погоду, - он сел на кровать Бобби. Он склонился к нему и улыбнулся, когда Бобби нетерпеливо притянул его к себе за поцелуем. Он все еще не мог забыть тот вечер, когда после странной разрядки ему удалось уговорить остаться Кроули еще на немного. Они лежали на сваленной в кучу одежде, обнимаясь в только что узнанной близости. Кончики пальцев Кроули пробегали по его коже, вызывая волну мурашек снова и снова, а Бобби собственнически обхватывал его ладонями за спину и периодически сползал ниже, слушая тихий довольный смех. Несмотря на вновь возникшее возбуждение, второй раз коснуться друг друга они не решались. С тех пор прошло почти два дня, и Кроули, издеваясь, позволял ему только поцелуи, иногда – слишком провокационные, но и только. Сейчас Бобби готов был убить за возможность вновь оказаться с ним рядом, умоляя его повторить то, что Бобби так и не сумел распознать. Сейчас он уткнулся носом в прохладный изгиб шеи Кроули и готов был издавать совершенно странные звуки, когда ледяные ладони поглаживали его по спине. Одно присутствие Кроули рядом приводило его в состояние полной потери контроля. Он не мог остановить собственные руки, собственное желание. Он прижимался к плечам губами и зарывался ладонями в его волосы, показывая, как скучал, и знал, что почти победил его. Кроули поддался ему, отклоняясь назад и собираясь под его напором лечь на кровать, что имело огромное значение, но неожиданно остановился, насилу разрывая глубокий поцелуй.
- Мне нужно будет уехать, - и Бобби не понимает смысла этих слов. Кроули нужен ему каждую секунду, пусть сейчас это выражается огромными потребностями в сексе, которого он тем более так и не познал. – Навсегда, Бобби, - и Кроули хочет немедленно забрать свои слова обратно, тем более что выражение лица Бобби ему не забыть никогда. – Я наконец-то получил назначение, которого ждал всю жизнь, я столько работал… И я не могу все бросить, потому что хочу остаться здесь. На меня слишком многие рассчитывают, - он поглаживает Бобби по щеке, но тот не обращает на это никакого внимание. «Навсегда» снова и снова повторяется в его голове отвратительным эхом, и он отказывается принимать это. – Я должен. Пойми меня.
- Когда? – спрашивает Бобби, проводя языком по пересохшему небу.
- После танцев. Я приду, но это будет последний раз, когда ты сможешь меня увидеть, - он так много хотел бы сказать Бобби, но знает, какую силу имеют слова. Он хочет извиниться, но разве извиняются за то, что причиняет боль и им самим? – Туда не доходят письма, - предугадывает он следующий вопрос. – И ты забудешь меня. Рано или поздно, - зачем-то добавляет он. Бобби прижимается щекой к его ладони, не слыша ни слова. Кажется, секунду назад он позорно предавался фантазиям о том, как потрясающе будет иметь рядом Кроули, обнимать его так, как только вздумается, наслаждаться прикосновениями и изучать что-то новое, а сейчас он должен воспринять это как взрослый. Ему обидно только за то, что год до того пропал зря.
- Я буду думать об этом. Почему бы тебе не сказать мне об этом в воскресенье? – возражает Бобби. Чердак давит на него. – Почему я не могу пойти с тобой? – неожиданно сам для себя предлагает он. То, что связывает его с Кроули, не может быть неправильным.
- Потому что ты достоин большего. Потому, что я хочу попрощаться так, как следует, - и он расстегивает рубашку. Отложив ее в изножье кровати, он поднимается на ноги, чтобы стянуть штаны, и Бобби не видит на нем нижнего белья. Это так скоро переключает его мысли, что он не может не думать о том, что произойдет и хочет ли он этого. Он уверен только в том, что на этот раз у них впереди вся ночь, и будет достаточно времени, чтобы изучить все, что только можно. Кроули оказывается под ним, принимая весь его вес на себя, и не дает покраснеть от того, что их члены соприкасаются. Ему удается сделать это не таким важным. Ему удается напомнить Бобби о том, что это их последняя ночь. И он послушно тратит огромное количество времени, целуя каждый сантиметр его тела и не замечая от этого больше духоты. Он преисполнен решимости, целуя низ живота. Он уверен, когда спрашивает Кроули, хочет ли он этого. Он не уверен, сможет ли он запомнить это на всю жизнь.
Каждое движение кажется ему не имеющим право на существование. Ему так же хорошо, насколько Кроули - от его движений. Он может не сдерживать себя, потому что Кроули почему-то не чувствует боли. Он вбивается до последнего, не желая закрывать глаз – он запоминает Кроули таким, каким еще не видел. И только благодаря тому, что он хочет видеть все, он улавливает прерывистый шепот с пересохших и искусанных губ, складывающийся в слова:
- Я люблю тебя.
И даже тогда, когда он вспоминает об этих словах, обнимая Кроули и придвигаясь ближе грудью к его спине, он не может заставить себя произнести эти слова. Как будто что-то не дает ему сделать это.
- Я знаю, - неожиданно отвечает Кроули, не поворачиваясь к нему лицом. – Не стоит говорить об этом вслух. Тогда расставаться будет еще тяжелее, чем сейчас.
И Бобби засыпает, полный уверенности в том, что этой ночью заснуть не сможет, боясь потерять его. И пусть с утра его придет будить Баб, он уверен в том, что она поймет. Он никогда не любил так сильно, как сейчас. И он не верит, что есть что-то, способное этому воспрепятствовать.
***
Школьные вечера не отличаются особенной оригинальностью. С потолка спортивного зала свисает какая-то пестрая бумага, ленточки, без конца сыплются конфетти, а по стенам расклеены плакаты с правилами. О том, что пьяным за руль нельзя. О том, что курение убивает. Стали такими привычными, что никто не прислушивался к ним и не воспринимал их всерьез. И даже не видел. В пунш все равно втихую вылили целую бутылку русской водки, отчего порядочное количество слабаков ушли с вечеринки на чужих руках и спинах. Остались самые сильные. В углу вытанцовывала преподаватель рисования, задрав юбку до середины бедра, а ей пьяно подыгрывал невпопад учитель музыки. Половина старшеклассников блевала в искусственные пальмы, не отрываясь от своих подружек, а те держали волосы своим подружкам. В темных коридорах обжимались счастливчики, которым этим вечером перепадет, в туалете бесстыдно трахались, как и мечтали весь год и упоминали во всех разговорах, и оставалось благодарить Бога за то, что всю группу продленного дня первоклашек увезли в ближайшую детскую пиццерию.
Бобби равнодушно прихлебывал бутылку колы, предусмотрительно спрятав ее во внутреннем кармане пиджака. Из угла за ним наблюдал Майк, расправляя плечи в своей спортивной куртке, но лишь попивал из своего стакана. Бобби считал секунды, прежде чем отсюда можно будет уйти. Кодекс настоящего старшеклассница – не менее литра алкоголя, двадцати минут над унитазом и хотя бы одна обслюнявленная девка. Бобби счел, что одно его пребывание в этом отвратительном месте стоит всего этого кодекса, и то вообще спасибо, что пришел и стоит здесь, наблюдая за всеми. Он давно ушел бы, разочаровавшись в первую секунду, как только из огромных колонок, подаренных недавно выбранным в сенат штата местным политиком, полилась эта отвратительная бессмысленная музыка. Он пожалел, что вместо того, чтобы провести последний вечер с Кроули, он пригласил его сюда.